... Издали, в лесном коридоре, оно показалось веселое и нарядное, сияющее необыкновенно чистой и ровной желтизной. Я подошел поближе: это было заброшенное поле, давно не паханное и не сеянное, и теперь густо заросшее какими-то невысокими растениями-кустиками. От них вдруг дохнуло приятным горьковато-цветочным ароматом. «Да это сурепка, — вспомнил я когда-то читанный ботанический атлас, — что-то вроде сорняка...».
Свежий ветер пробежал над живым ковром, все поле заиграло и запереливалось золотистыми волнами, которые докатывались до затененной солнцем стены леса, образуя удивительный контраст темно-зеленого и ярко-желтого. «Будто драгоценная чаша в малахитовой оправе» — мелькнуло сравнение.
Высоко в знойном июньском небе парил коршун. Жара предвещала грозу. Над западной частью горизонта уже темнела громадная туча, набухая дождем. И только в зените неровные, быстро смещающиеся края облаков ослепительно сверкали расплавленным серебром, источая нестерпимый свет. Ветер усиливался, все соцветия сурепки быстро раскачивались, будто исполняя какой-то экзотический танец.
Звенело, страстно и не переставая, множество невидимых глазу жаворонков. Будто перед грозой пели и цветы, и лес, и это далекое от человеческих селений поле. Но вот теплые серые комочки упали откуда-то с неба и зависли над кустиками золотистой сурепки. Некоторые жаворонки вились над самым полем, перепархивая от цветка к цветку и наполняя окраину неумолчным пилением. Другие, часто трепеща крылышками, поднимались вертикально и зависали метрах в четырех-пяти над землей и также громко славили жизнь.
Предгрозовые облака громоздились по всему небу, кое-где иссиня-розоватые, будто раскаленные изнутри, и я увидел, что над лесом осталось лишь небольшое голубоватое окно, из которого прямым широким водопадом прорывались к земле лучи, заливая теплым мягким светом все летнее благоухающее цветение. А в напряженном, наполненном электричеством воздухе беззвучно бушевала метель из летящего вокруг осинового пуха. Но вот где-то оглушительно ударил гром, и первые крупные капли дождя шумно хлестанули по золоту цветов сурепки. В тот миг, когда пришел ливень, вдруг показалось, что вся живая природа свободно и облегченно вздохнула, что все деревья, растения, птицы и звери обрадовались сверкающему, всполошному, сотканному из толстых водяных струй, дождю.
До нитки промокший, один среди затуманенного и вдруг притихшего, словно бы придавленного стихией поля, я также молча наслаждался упоительным счастьем человека, которому один, от силы два раза в году дано увидеть и ощутить прекрасное смятение в природе. | … Desde lejos, se mostraba alegre y gallardo, resplandeciente de un amarillo extraordinariamente puro y parejo. Me acerqué aún más: era un campo abandonado, que por mucho tiempo no había sido labrado ni sembrado y ahora estaba espesamente invadido por unas plantas arbustivas no muy altas. De repente, emanaron un agradable aroma amargamente floral. “Se trata de barbareas – recordé un atlas botánico que leyera alguna vez, – alguna especie de barbarea”. Una suave brisa soplaba sobre el tapiz viviente, comenzaba a agitarse y a convertirse en olas doradas que llegaban rodando hasta las paredes del bosque, oscurecidas por el sol, formando un contraste maravilloso entre el verde oscuro y el amarillo brillante. “Como una copa preciosa con incrustaciones de malaquita” – me vino a la mente la comparación. Alto en el cielo bochornoso de junio planeaba un milano. El calor presagiaba tormenta. En la parte occidental del horizonte ya se mostraba, oscuro, un enorme nubarrón hinchado de lluvia. Sólo en el cenit los desiguales bordes de las nubes que se desplazaban rápidamente centelleaban cegadoramente con su plata fundida, destilando una luz irresistible. El viento se intensificaba, todos los ramilletes de barbareas se balanceaban velozmente, como si practicasen alguna danza exótica. Resonaba, apasionadamente y sin cesar, una multitud de alondras, inmóviles a la vista. Como si ante la tormenta cantasen también las flores y el bosque y aquel campo lejano de toda población humana. Pero he aquí que las cálidas motas grises caían desde algún punto del cielo y quedaban suspendidas sobre los arbustitos de doradas barbareas. Algunas alondras estaban suspendidas sobre el campo, revoloteando de flor en flor y llenando el lugar con su aserradura incesante. Otras, agitando frecuentemente sus alitas, se elevaban verticalmente y quedaban suspendidas a cuatro o cinco metros sobre la tierra, y también glorificaban la vida sonoramente. Las nubes previas a la tormenta se amontonaban por todo el cielo, en algunas partes de un color rosa azulado, como si fuesen incandescentes en su interior, y vi que sobre el bosque quedaba sólo una pequeña ventana celeste, por la que los rayos se vertían sobre la tierra, como una recta y ancha catarata, derramando su suave luz cálida a toda la aromática floración estival. Y en el aire tenso, cargado de electricidad, se desencadenaba, sin ruido, una ventisca de plumón de álamo temblón que volaba en círculo. De repente, en algún lugar resonó, ensordecedor, un trueno, y las primeras y grandes gotas de lluvia fustigaron el oro de las flores de las barbareas. En el instante en que comenzó el aguacero se pudo ver, de golpe, que toda la naturaleza viva respiró libre y aliviada, que todos los árboles, las plantas, las aves y los animales salvajes se alegraban por la lluvia que centelleaba y sobresaltaba, entretejida de gruesos chorros de agua. Calado hasta los huesos, solo en medio del campo nublado y de repente apaciguado, como agobiado por los elementos, yo también disfrutaba en silencio de la embriagadora alegría humana que se tiene una o, como mucho, dos veces por año, de ver y sentir la hermosa confusión de la naturaleza. |